Витебское ПЛХО

БЛОКАДНЫЙ ХЛЕБ

Есть люди, которым давно и с полной ясностью открылся смысл слов молитвы Господней: «Хлеб наш насущный даждь нам днесь…» Это – бывшие блокадники.

…Мой отец был 16-летним юношей, когда Ленинград сковало кольцо смертельной блокады. До самой старости он сохранил привычку – после каждой еды отламывать крошечный, на «пол-укуса», кусочек хлеба. На потом. Про запас. Так ему было спокойнее. Папа прекрасно готовил, но вкусным для него было абсолютно все. У него были руки в мозолях – от бесконечных трудов, косую сажень в плечах – от природы, и узкая талия – от правильного питания: кушал часто и понемногу, как и советуют в своих лекциях врачи. Конечно же, он рассказывал нам про блокаду. И в память врезалась фраза: «В этой жизни выживают сильнейшие духом». И теперь, когда папы нет, и мне бывает особенно трудно, я повторяю эти слова. Как заповедь. Как молитву. От меня эти слова перешли к моему сыну. А он, я надеюсь, передаст этот урок дальше – своим детям…

Пусть простят мне это лирическое отступление и читатели, и герой этого очерка – коренной петербуржец, а ныне витебский пенсионер Эдуард Ричардович РАССНЕР. Этот удивительно милый и интеллигентный человек, волнуясь, показывает мне свои главные реликвии – знак «Жителю блокадного Ленинграда» и медаль «В честь 65-летия полного освобождения Ленинграда от фашистской блокады». Он помнит вкус суррогатного блокадного хлеба, но улыбается, когда рассказывает, из чего тот состоял. До сих пор в его ушах стучит метроном, душераздирающе воют сирены, а диктор напряженным голосом объявляет воздушную тревогу. Но рассказывает об этом просто. А про свой двор на Васильевском острове, где прошло его детство, говорит так, будто сейчас ему не 75, а как тогда – 7 лет...

От голода сбежали даже крысы

«Мне было семь лет, когда началась война. 22 июня мы с моей старшей сестрой Зоей – она уже была студенткой пединститута – пошли в кинотеатр. На экраны как раз вышел новый фильм – «Дети капитана Гранта». В зале уже гас свет, как вдруг на сцену поднялся военный. После его слов люди начали вдруг расходиться. Я же ничего не понял. Мы с сестрой даже посмотрели фильм до конца, и он произвел на нас огромное впечатление!..

В блокаду я пошел первый раз в первый класс. Но за партой просидел недолго: уже в октябре школа закрылась. Первый месяц войны ленинградцы голода не ощущали. В июне-июле по карточкам выдавали крупы, сахар, соевые бобы, булки и даже мясо. Хуже стало, когда сгорели Бадаевские склады с продуктами. Они горели двое суток, и облака были розовые, как на закате. Мешки с мукой рвались, как бомбы, по городу текли реки жженого сахара. Люди собирали его прямо с землей. А НКВД всех отгоняло: пусть этот сахар лучше крысы съедят.

Когда сгорели склады, эти умные животные поняли, что вскоре в городе начнется страшный голод. Крысы стали уходить в лес организованными отрядами. Уже в октябре пайки урезали – появились «125 блокадных грамм с огнем и кровью пополам». И это не был хлеб, какой мы едим сейчас. Это были жмыхи, овсяные отруби, березовая кора – как витаминная добавка, и какой-то процент муки. Хлеб этот был массивный, тяжелый, как глина. Матушка разрезала его поперек на 10 кусочков и выдавала мне, когда начинал плакать. Боли были, спазмы в желудке. Позже, уже взрослому, она призналась, что добавляла мне от своего пайка», – вспоминает Э.Расснер.

Съели свечи и кошек, принялись за диваны…

Немцы бросали на город издевательские листовки: «Доедайте бобы и готовьте гробы», «Победа будет ваша, а из Ленинграда будет каша». Но в каждом человеке пульсировало желание: жить, жить, жить! И люди засадили капустой величественную Исаакиевскую площадь. Превратили в огороды скверы, сады, парки. Переловили всех оставшихся крыс. Съели все свечи. Столярный клей считался деликатесом. Новый год встречали жареным котом. После войны кошек и собак в Ленинграде разводили по-новому.

– После блокады котят и щенков сельские жители продавали на рынке по бешеным ценам. При зарплате 70 рублей они стоили 300-400 рублей! – восклицает Эдуард Ричардович.

– Простите, а вы тоже ели котов? – от этого вопроса меня берет оторопь. На диване за моей спиной спят, свернувшись пушистыми клубочками, две милые мурлыки.

– Нет, я котов не ел. Никто ж моим родителям не продал! – горько шутит собеседник. – Нашей семье очень помогло другое. Отец не курил, а на заводе ему давали махорку, которую на рынке можно было обменять на хлеб. А еще с дивана срезали натуральную кожу, резали ее на полоски и сутки варили – получалось нечто вроде желе.

От такого «питания» у людей развивалась дистрофия. Это когда человек похож на скелет и уже перестает сопротивляться смерти. Это когда взрослый мужчина весит как подросток. Это когда резвые розовощекие малыши превращаются в дистрофичных старичков… Был таким и маленький Эдик – по квартире еще передвигался, а вот бегать по двору уже не мог. Последствия болезни сказывались еще долго: в 16 лет он шокировал своим видом хирурга в военкомате – юноше, весом 47 (!) кг сразу же дали отсрочку.

– Матушка ничего, покрепче держалась. И сестра. А вот по отцу можно было изучать кровеносную систему человека. Мышц у него почти не было, а все сосуды просвечивались под кожей. Папа умер уже в эвакуации. В марте 42-го нашу семью эвакуировали по «Дороге жизни» по Ладожскому озеру. И мы поселились в селе Канск Красноярского края. Папа работал там бухгалтером в леспромхозе и как-то поел дичи, а такую тяжелую пищу есть было нельзя. Хотя уже прошло полгода, как голод для нас закончился… А меня матушка отпаивала парным молоком и куриным бульоном. И месяца через три я уже бегал вместе с местными мальчишками, – в глазах у бывшего дитя блокады вдруг заплясали «веселые чертики».

«Всем смертям назло…»

Ленинградцы сопротивлялись сотне смертей сразу – от голода, холода, тифа и холеры, бомбежек, артобстрелов… Старались не поддаться безумию после потери близких. Ведь люди умирали как букашки – за станком, на улице, в очереди за хлебом. А другие «букашки», едва ползая от истощения, не всегда могли их даже похоронить. Специальные похоронные службы ежедневно подбирали на улицах около сотни трупов. В последний путь везли на фанере, на саночках. Покойник, завернутый в одеяло, напоминал кокон... Мертвецы уже никого не пугали.

Не обошлось и без духовной дистрофии. «От голода люди страшно обезумели. Было и людоедство. Оно, конечно, не носило массового характера. Выглядело это так: шел человек, вдруг упал – умирает. Безлюдно и темно, но вдруг из подворотни выскакивают люди, быстро вырезают все мясистые части тела, бросают в мешок и убегают. Бывало, что одного ребенка съедали – ради других. Вот только умер – варили и ели. Об этом мне сестра и мать рассказывали, когда мы еще в блокаде жили.

Были случаи грабежа хлебных карточек. К человеку подскакивали и на голову – мешок, пропитанный нафталином. Человек сразу же обмирал, его обшаривали, находили карточки и убегали», – рассказывает Э.Расснер.

О блокаде Ленинграда он прочитал все, что только есть в областной библиотеке, где работала его жена Клара Михайловна, и где он записан с 1957 года – как только приехал жить в Витебск.

– Есть сведения, что в Ленинграде умерло 1 миллион 200 тысяч человек. Это три таких города, как Витебск. И все – мертвые… А если учесть, что людей разносило в клочья снарядами, или бомба, попав в дом, оставляла там крошево и куски тел, и это нигде не регистрировалось – кто же будет во время бомбежки вести подсчеты? – то жертв могло быть и больше. В 1945-м, когда на скорую руку сделали перепись, в Ленинграде осталось 500 человек. А до войны жило 3 миллиона. Вообще, это единственный случай в истории всех войн, когда осажденный город продержался 900 дней! – в тихом голосе Эдуарда Ричардовича зазвучала сталь.

Воспитание блокадой

Этот город закалял сызмала. Ребенок, который видел, как над ночным городом висели тысячи аэростатов воздушного заграждения («это такая брезентовая колбаса диаметром в полкомнаты, чтобы немецкие бомбардировщики не могли низко опуститься»), как с крыш домов жители сбрасывали зажигалки, как раскачивалась на парашюте сиреневая смерть – немецкая осветительная бомба, – такой ребенок не мог вырасти плохим человеком.

А еще он помнит, как по городу ходили «фосфорные» люди, светившиеся сине-зеленым светом, – это были светомаскировочные значки из чистого фосфора. Помнит трех жертв фугасной бомбы: дворника («его изрешетило осколками»), женщину («ее подняло в воздух, ударило об стену и сразу убило») и старушку («от страха она прыгнула со второго этажа и разбилась»). Помнит обезображенный лик своего царственного города: Адмиралтейский шпиль в черной мешковине, «Медного всадника» в громадном ящике с песком, Аничков мост без его пресловутых четырех лошадей («их сняли, увезли и закопали в землю»). Помнит дома-калеки («Бомба упала – полдома рухнуло, полдома стоит, в квартирах видны зеркала, картины, мебель. Таких домов с натуральными разрезами были сотни»).

Но все же это было детство – шальное, любознательное, приключенческое. Эдик и его друзья знали график немецких артобстрелов («если сегодня обстреливают Василеостровский район, значит, завтра будут обстреливать Охту, послезавтра – Петроградскую сторону»). Мальчишки очень любили наблюдать за воздушными боями. И не было предела их восторгу, когда побеждал наш истребитель! Однажды из-за этого наш герой едва не погиб: «Я из нашей подворотни высунул голову, чтоб было лучше видно, как будут бить немецкого бомбардировщика. И в это время осколок от зенитного снаряда только вж-ж-жиг мимо меня. Просвистел рядом с головой, повертелся на мостовой – аж искры полетели, и остановился. Но потом я выскочил и забрал его! Он еще горячий был, рваный такой металл. Мы ж с друзьями коллекционировали осколки, обменивались ими. Очень ценился осколок с буквами или цифрами…»

Дух старого Петербурга

Спрашивая Эдуарда Ричардовича, что же помогло блокадникам выжить, ожидала услышать что-то про «мужество и героизм советских людей». Ответ был неожиданным: «Старая потомственная петербургская интеллигенция держалась стойко. И давала пример другим. Как моя матушка, коренная петербурженка…»

В свой «город, знакомый до слёз, до прожилок, до детских припухших желёз…» после войны Э.Расснеру вернуться было не суждено. Разве только гостем. И гидом (подрабатывал экскурсоводом в Исаакиевском соборе). Из сибирского Канска судьба забросила его в Курск, где он закончил институт. Затем по распределению приехал в Витебск. Выбрал его потому, что отсюда есть прямое сообщение с Ленинградом. Но за более чем полвека сроднился и с нашим городом: Эдуард Ричардович помогал поднимать Витебск из руин, отдавал ему свои знания инженера-типотехника. Трудился на нескольких предприятиях, а на пенсию его провожали с фабрики «Витебчанка».

Для души Э.Расснер пишет стихи. А если бы умел рисовать, то рисовал бы Петербург, как Марк Шагал на чужбине, в Париже, – свой Витебск. В городе над Двиной он живет во дворе редкой формы – почти замкнутом, очень похожем на типичный питерский двор-колодец…

От автора

Вживаясь в тему, я попробовала испытать на себе, что же это такое – 125 граммов хлеба в день. Нетолстый ломоть и сверху четвертинка. Но уже за завтраком я уломала два добрых куска – норму двух блокадных дней. Слава Богу, что над нами мирное небо!..

НОВОСТИ

Архив новостей